Поэзия графа А К Толстого - Страница 6

Со всею живостью поэтического представления и со всею энергией борца за идею Толстой славил, в прозе и стихах, свой идеал истинно русской, европейской и христианской монархии и громил ненавистный ему кошмар азиатского деспотизма. Начало истинного национального строя он находил в киевской эпохе нашей истории; осуществление противоположного принципа он видел в периоде московского государства, к которому относился с яростной враждой. "Моя ненависть к московскому периоду,- пишет он в одном письме,есть моя идиосинкразия... Моя ненависть к деспотизму - это я сам" {25}.

Этот взгляд на двойственность начал в русской истории составляет общий тон всего, что Толстой написал на исто-рико-патриотические темы. Самое прямое и цельное выражение своей патриотической идее он дал в оригинальной балладе "Змей-Тугарин" (Полное собрание стихотворений, т. II, стр. 234. СПб., 1876) {26}.

136

Киевский князь Владимир с дружиною и множеством горожан пирует на берегу Днепра. Он любит слушать песни, и вот на его вызов из задних рядов пирующих выступает певец чудовищного вида:

Глаза словно щели, растянутый рот,

Лицо на лицо не похоже,

И выдались скулы углами вперед;

И ахнул от ужаса русский народ:

Ай рожа, ай страшная рожа!

Певец начинает песню, в которой пророчит монгольское иго. Владимир и его гости встречают это пророчество громким смехом:

Певец продолжает: "Смешна моя весть

И вашему уху обидна?

Кто мог бы из вас оскорбление снесть!

Бесценное русским сокровище честь,

Их клятва: да будет мне стыдно!

На вече народном вершится их суд,

Обиды смывает с них поле

Но дни, погодите, иные придут,

И честь, государи, заменит вам кнут,

А вече - каганская воля!"

"Стой,- молвил Илья,- твой хоть голос и чист,

Да песня твоя непригожа!

Был вор-Соловей, как и ты, голосист,

Да я пятерней приглушил его свист

С тобой не случилось бы то же!"

Певец продолжает: "И время придет:

Уступит наш хан христианам,

И снова подымется русский народ,

И землю единый из вас соберет,

Но сам же над ней станет ханом.

И в тереме будет сидеть он своем,

Подобен кумиру средь храма,

И будет он спины вам бить батожьем,

А вы ему стукать да стукать челом

Ой, срама, ой, горького срама!"

"Стой,- молвит Попович,- хоть дюжий твой рост,

Но слушай, поганая рожа:

Зашла раз корова к отцу на погост,

Махнул я ее через крышу за хвост

Тебе не было бы того же!"

Но тот продолжает, осклабивши пасть:

"Обычай вы наш переймете,

На честь вы поруху научитесь класть,

И вот, наглотавшись татарщины всласть,

Вы Русью ее назовете!

И с честной поссоритесь вы стариной,

137

И предкам великим на сором,

Не слушаясь голоса крови родной,

Вы скажете: станем к варягам спиной,

Лицом повернемся к Обдорам!"

При этих словах богатырь Добрыня узнает в певце поганого Змея-Тугарина и натягивает лук, чтобы выстрелить в него, но тот принимает свой настоящий змеиный вид и уплывает по Днепру.

Смеется Владимир: "Вишь выдумал нам

Каким угрожать он позором!

Чтоб мы от Тугарина приняли срам!

Чтоб спины подставили мы батогам!

Чтоб мы повернулись к Обдорам!

Нет, шутишь! Живет наша русская Русь,

Татарской нам Руси не надо!

Солгал он, солгал, перелетный он гусь:

За честь нашей родины я не боюсь!

Ой, ладно, ой, ладушко-ладо!

А если б над нею беда и стряслась.

Потомки беду перемогут!

Бывает,- промолвил свет-солнышко князь,

Неволя заставит пройти через грязь,

Купаться в ней свиньи лишь могут!

Подайте ж мне чару большую мою,

Ту чару, добытую в сече,

Добытую с ханом хозарским в бою

За русский обычай до дна ее пью,

За древнее русское вече!

За вольный, за честный славянский народ,

За колокол пью Новограда,

И если он даже во прах упадет,

Пусть звон его в сердце потомков живет

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!

Я пью за варягов, за дедов лихих,

Кем русская сила подъята,

Кем славен наш Киев, кем грек приутих.

За синее море, которое их,

Шумя, принесло от заката!"

И выпил Владимир, и разом кругом,

Как плеск лебединого стада,

Как летом из тучи ударивший гром,

Народ отвечает: "За князя мы пьем

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!

Да правит по-русски он русский народ,

А хана нам даром не надо!

И если настанет година невзгод,

Мы верим, что Русь их победно пройдет

Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!"

138

Ясно, что с исторической точки зрения идея киевского Ормузда и московского Аримана не выдерживает критики {27}. И киевская Русь далеко не была идеальным царством света, и татарско-московский период вовсе не был такою бессмысленною напастью, такою, неведомо зачем, надвинувшейся тучей, какою представлялся он Толстому. Коренной порок древнего южнорусского строя был виднее автору "Слова о полку Игореве", нежели автору "Змея-Тугарина". Недостаток прочной государственной организации, отсутствие единовластия делало киевскую Русь беззащитною против окружающих диких орд, отнимало у нее историческую жизнеспособность. Народное вече может казаться красивым издали, но на самом деле это было лишь разновидностью междоусобной войны, и поэтичный колокол Новгорода призывал обыкновенно не к гражданским подвигам, а просто к рукопашному бою.

Впрочем, наш поэт в других случаях и сам более правильно относится к киевской Руси. Так, в стихотворении "Чужое горе" {28}, где Россия представляется в виде богатыря, несущего на себе тягость разных исторических грехов,- вместе с "горем" царя Ивана и "татарским горем" поминается также и "Ярославское горе", т. е. именно то горе политической розни и многоначалия, которое сокрушило киевскую Русь.